«Что прошло, то стало мило...»

Старые драгуны! Вспоминаете вы Кречевицы? Помните ли строгие, суровые казармы? Громадный наш манеж между дивизионами? Офицерские флигеля, вытянувшиеся во фронт по фасам «Плютца», и каланчу, где на верхушке висел колокол, и начальник караула каждый час звонил, дергая за веревку, свисавшую у входа на гауптвахту. А наш славный «холостой» дом, населенный только холостяками. Наши дамы называли его - «сумасшедший дом». А помните ли вы наши очередные чаи? - «Сегодня чай у Миленького» (Литвинова) и, выспавшись после обеда, который у нас был между двенадцатью и часом дня (ужин - в восемь часов вечера), все шли на чай. Денщики разливали чай по стаканам и разносили господам офицерам, при чем, чай подносился строго по чинам. Это была денщицкая традиция.

Молодой денщик иногда сбивался и растерянно смотрел в сторону денщицкой, откуда из-за приоткрытой двери виднелись носы и глаза старых денщиков. «Псст!», слышалось оттуда и палец тыкал куда то в воздух, а носы неодобрительно кивали. И вот вы уже протянули руку за стаканом, как вдруг резким движением денщик отдергивает поднос и с виноватой миной протягивает соседу. Оказывается, сосед - ваш товарищ по выпуску, но по списку стоит старше. Этого «чаепочитания» денщики держались очень строго.

Летом мы уходили на лагерные сборы в Красное Село, поэтому наши кречевицкие воспоминания, это зима, весна и, отчасти, осень. Говорю - отчасти, так как большинство из офицеров осенью, после лагерного сбора, уезжали в отпуск.

Зима. Морозище. Глубокий снег. Вдоль аллеи, вокруг плаца и у офицерских флигелей, вырыты целые траншеи в снегу. Кругом леса и поля. Охотникам было раздолье, а остальным офицерам только и оставалось заниматься службой, читать и играть в карты. Процветал у нас и бильярд.

Новгород в 15 верстах. Мы его называли «Городишко» и действительно Великий Новгород в наше время был скромный, тихий, спящий городок. «Новгород Великий тихо опочил», - как поется в старой песне.

Через Кречевицы проходило шоссе. Оно шло от станции Подберезье и на Новгород. С одной стороны к казармам примыкала немецкая колония, очень близко, а с другой, в расстоянии около версты, деревня Котовицы, бывшее военное поселение. Аракчеев построил на берегу Волхова ряд штабов военных поселений: наши Кречевицы, Муравьевские, Селищенские казармы и др. Когда-то Гродненский Гусарский полк и Уланы Его Величества стояли тоже в этих казармах. Стоял и учебный эскадрон (офицерской школы). Потом всю кавалерию увели с берегов Волхова, а Лейб-Драгуны так и остались и уже во время моей службы нас перевели в Старый Петергоф. Полк быстро переменил свое лицо с переводом в Петергоф. Он стал таким же, как и другие полки нашей общей семьи, как Конно-Гренадерский, Уланский Ее Величества, Лейб-Гусарский. Когда же мы стояли в Кречевицких Казармах, на нас был особый отпечаток. Помню фразу Великой Княгини Марии Павловны, что «драгуны потеряют свою милую наивность, когда их переведут в Петергоф».

Кому была эта фраза сказана... не помню, но она была подслушана и передана нам. Мы крепко сбивались в конгломератную массу, и отдалиться от полка казалось невозможным фактом. Сидели в полку без конца... поэтому, производство у нас было чрезвычайно медленно. Например, я сидел 9 лет в чин штабс-ротмистра, а за это время мои товарищи по выпуску в Гродненском Гусарском полку были уже полковники (князья Аргутинский, Устимович). Быт драгун был твердый, нерушимый. Мы и традиции придерживались неукоснительно. Старшие строго следили за их исполнением. Молодежь долго держали в черном теле. Корнеты, в каких либо серьезных разговорах или спорах не смели высказывать свое мнение, а почтительно слушали и лишь шептались между собой.

На брудершафт с младшими выпивали не раньше, как год спустя, после выхода в полк.

Как на особую традицию, я укажу на строгое запрещение, «шутя», ругаться. Никогда, никто не смел друг друга, хотя бы в самой нежной форме выругать, а между тем в других полках сплошь да рядом позволяли себе шутя ругаться.

Я помню, почему появилась эта традиция. Мы жили слишком тесно, слишком замкнуто, как моряки в дальнем плавании, и малейшее амикошонство могло повлечь за собой неприятные столкновения. Не было отдушины для проветривания. Правда, мы часто, когда были деньги, ездили в Петербург, но все же большую часть нашей жизни проводили в черте наших казарм.

Вокруг Кречевиц понастроили разных домишек. Выросла целая слободка. Это все была публика, обслуживающая полк. Тут были разные мастеровые, слесаря, плотники, сапожники. Строились и вышедшие в отставку сверхсрочные служащие. По дороге на Котовицы были и скрытые кабачки. Полк был богат, имел свои луга и каждый эскадрон имел громадные огороды. У нас существовало предание, что когда-то негласные суммы полка доросли до такой большой цифры, что начальство решило их отобрать. И якобы их взяли и на них построили какие-то хозяйственные постройки кавалергардам. Не знаю, правда ли это, но мы, молодежь, верили этим рассказам. Жизнь в Кречевицах была дешева. В собрании обед и ужин стоили гроши, так как дичи, мяса, рыбы и овощей было вволю, получали все из первых рук. Знаменитые налимы и сырти не сходили у нас со стола. Сырти только и были в Волхове. Эту рыбу распластывали и сушили, и какая она была вкусная! И сколько водки можно было под нее выпить! И выпивали, и поигрывали в карты. Играли в винт, были очень серьезные и хорошие игроки. А. А. Машевский, человек семейный, ходил часто по холостому дому и вылавливал игроков. Составит партию - и счастлив, а если нет, то считает день пропащим. Очень талантливый карикатурист «баринок» Козлов нарисовал А. А. М. в «семейной пульке», за неимением партнеров: на детских стульях два его сына и старуха нянька, все с картами в руках. Сам А. А. сидит, обливаясь горючими слезами. Приходится играть в такой компании! Играли и в азарт, но т. к. очень денежных людей не было, то не зарывались особенно. Хотя помню раз, что компания сидела что-то трое суток в одной из квартир в холостом доме. Кто-то проиграл, что-то около 12 тыс.! Тогда старший из присутствующих встал, запер двери на ключ и не открывал дверей до тех пор, пока несчастливец не отыгрался. Кажется, что это был барон Деллинсгаузен - «Длинный Лайнер», - как мы его звали. И когда приезжал, кто-либо из друзей, или родных офицера, тогда все оживали, особенно, если это были молодые дамы, или барышни. Ну, тут и вечера, и поездки на пикники, и романы, неизбежные в ранней молодости!

Процветали музыкальные вечера, пели и соло, и хором. А если приезжал какой-либо игрок в карты, то на него набрасывались со всех сторон изголодавшиеся картежники.

Помню, что к Алымовым приезжал какой-то солидный и полный господин, не стеснявшийся в средствах. Тогда устраивали «Охоту на бегемота». Картежники устраивали на него целую облаву.

Сообщение с Петербургом было у нас летом на пароходе. Кто из стариков не помнит «Красотки», «Кокетки» и «Андрея Забелина» и маленького, такого любезного и преданного полку кассира «Красотки».

Сколько воспоминаний связано с ними! Возили они нас от нашей пристани до станции Волхов. А зимой мы ездили на станцию Подберезье. Эта станция узкоколейной железной дороги, идущей от станции Чудово Николаевской железной дороги до Старой Руссы, через Новгород. Отвратительная дорога. Качало так, что сил нет и как приятно было переходить из маленьких неудобных вагонов узкоколейки в шикарные вагоны Николаевской железной дороги на станции Чудово и как неприятно было путешествовать обратно. «Узкоколейки», хотя шли по расписанию, но не особенно точно. Иногда машинист очень долго закусывал на какой-нибудь станции, и поезд стоял значительно дольше, чем надо. Эти дороги были наши, все оберы и все кондуктора - запасные драгуны. Ехали по домашнему. Был такой случай. Миша Путятин (князь Путятин, владелец Высокого и Бологое) охотился в компании наших охотников, где то на лиши этой железной дороги. Сидели и закусывали. Появился вдали поезд.

- Давай пари, что я на пять минут остановлю поезд, - заявил кому-то Миша Путятин.

- Не правда, - поддразнил кто-то.

- Остановлю.

- Нет.

- Пари.

- Идет!

И вот, Путятин становится на железной дороге, как бы открывая объятия, надвигающемуся поезду. Свистки, свистки без конца. Миша упорно стоит. Поезд замедляет ход и шагов за 6-7 от Миши останавливается. Выбегают обер-кондуктора, машинист, кондуктора, вылетают взволнованные пассажиры. Обер и машинист уговаривают Мишу

- Ваше Сиятельство, освободите путь!

- Через пять минут, - категорически заявляет Миша. И отпустил поезд только через пять минут. Пари выиграно.

Иногда кому-либо придет мысль, что не дурно бы было прокатиться в «Городишко». Энергичный предприниматель начинает раскачивать публику. «Господа! Едем! Кто едет?». Составляется компания, вырабатывается программа, начинается спор, ибо по драгунским традициям все должны всегда все проделывать вместе. «Драгуны водятся стадами», острили сами над собой. «Драгуны не отходят от строя», как норовистые лошади.

В конце концов решают заехать к губернатору Гр. М., затем обедать в ресторане Сметанина, где на московско-купеческий лад был орган, а перед ним вертелась фигурка капельмейстера во фраке и цилиндре. Потом побывать у бригадного (пехотной дивизии) генерала В. и ужинать в Дворянском Собрании. Денщики получают приказание нанимать лошадей. У нас были свои ямщики, это все жители нашего же «штаба», как по старому называли окрестности Кречевиц, потому что действительно это был аракчеевский штаб военных поселений. Все эти люди много лет, из года в год, возили офицеров на станцию Подберезье или на полустанок Витки, или в Новгород.

В самом здании 1-го дивизиона, внизу помещалась наша полковая булочная. Как она там обосновалась и как это случилось, что совершенно частная семья жила в казармах, никто не помнил, да и не интересовался этим. Булочник был старый, рыхлый человек в очках и на одной ноге. Говорили, что в молодости он тоже ямщичил и в пьяном виде его замерзшего привезли лошади домой, что тут-то и отняли у него ногу. У него был сын Мишка - жулик и шарлатан, но хороший ямщик. Еще был Семен - это был солидный, хозяйственный мужик с черной окладистой бородой и пара его была тоже вороная.

Этот ездил осторожно и с оглядкою. Зато Васька Скачек из слободки, всегда лупил полным ходом «на кнуте», там, где можно и где нельзя и частенько переворачивал в снег. Этот был любимец корнетов. Был еще знаменитый «Чабыка», который ходил с полком в Турецкую кампанию, как подводчик и благоЭто был хитрый и ловкий мужиченко. Старые офицеры рассказывали про него, что во время похода он никогда не унывал. Однажды, когда полк стоял где-то под Константинополем и ходили слухи о возвращении домой, все часто и много говорили на эту тему. Спросили как-то и Чабыку:

- Что, Чабыка, скучаешь, небось по России?

- А чаво там скучать, - ответил Чабыка, - где мы, там и Рассея.

Был еще дураковатый парень рыжеголовый Гришка, но у него была только одна кляча, и его обязанность была возить господ офицеров в полковую баню и обратно домой. Банный Гришка, так и прозывался. Общий приятель старых драгун был директор гимназии в Новгороде, некто Колокол, его очень ценили, как хорошего винтера. А кто из вас помнит «Авеля»? Да разве можно забыть эту фигуру. Это старый чистокровный жид, но как мы все его любили и уважали за его честность и полное желание сделать все, что вы хотите в области переделки, обновления, перешивания пальто, мундира и тужурки. Перелицевание, «дра-турнэ», - это было его специальностью.

- Из ермолки бруки скроим, - пели молодые про Авеля.

Когда ему предъявляли совершенно невозможные, казалось бы, требования, он задумчиво говорил:

- Ну, мозет быть и мозно, ми попробуем. Когда полк перебирался в Петергоф, то и старый Авель решил ехать. Он же не мог оторваться от своего полка! И вот на станции железной дороги были выстроены все, не идущие походом драгуны и семьи сверхсрочных лейб-драгун и на левом фланге - Авель! Когда начальник станции проверял число едущих по литеру, то остановился перед Авелем, наряженным в свой самый новый длинный лапсердак, и спросил: «как, и это тоже драгун?». «Так точно», отвечал Авель, приложив два пальца к фуражке. «Дригун, уже 40 лет». Как драгуна, начальник станции пропустил его в вагон. А егерь Семен? наш выпуск уже не застал его в живых, но среди наших охотников, так часто его вспоминали, что и сейчас этот Семен жив в моей памяти. Это с ним был случай, когда после удачной облавы, наши охотники шумно и весело делились впечатлениями, закусывали, выпивали... и забыли о Семене, который мрачно сидел в стороне под деревом. Наконец, кто-то заметил его и позвал. «Семен, а ты что же? Хочешь водки?». «Всякий человек хочет водки», обиженно ответил Семен. Все почувствовали свою вину перед ним и наугощали его вволю. И долго, долго у нас отвечали, когда кто-нибудь предлагал водку: «всякий человек хочет водки!». Умер он в денщицкой у штаб ротмистра Посудевского, если память мне не изменяет. Лег на кровать денщика, сказал: «извините», икнул и умер. Про него же говорили, что, когда его угостили лимонадом, то он, выпив, сказал: «зря шипит, а не хмельное». А слепой Володя с отцом рыбаком?

Налимчики, ваше высокоблагородие!.. Налимчиков вашей милости, не угодно ли? Это был уже не молодой парень, физически не развитой, с виду мальчик. Отчего ослеп, не помню, но знаю, что в годы его юности, когда его постигло это несчастье, наши офицеры приняли в нем большое участие и возили его к какой-то знаменитости в Петербург. Ничего из этого не вышло. Знаменитость не могла понять Володьку и отказалась его лечить.

- Ти видишь что-нибудь на этот глаз? - спрашивает знаменитость.

- Видать не видать, а знатко маненько, ежели принатужусь, - отвечает Володька.

Знаменитость справляется: Vas ist das? знатко?». Ему объясняют. Накладывают повязку и через три дня снимают.

- Ну, как сегодня? Как видишь?  - А вот по печаток взаправду знатко! Не то, что в той раз, как ничего не было видать!

А когда возмущенный профессор спросил его, зачем же он врал, то Володя объяснил, что врал все время из «великатности».

Отец Володьки, большой пьяница, был в подчинении у своего сына, так как последний, благодаря своему убожеству, имел большую клиентуру по поставке «рыбки». Всегда под ручку, они бодро шагали от дома к дому и всегда у них были бесконечные разговоры. Но иногда старик выпивал больше, чем следовало, и бросал своего сына на пол пути. И стоит бывало Володька где-нибудь перед домом и от времени до времени вопит в пространство.

- Да где же я этто стою-то? Скажите на милость?

Наконец, кто-нибудь из нас, или проходящий солдатик, выводили Володьку на дорогу, ставили носом туда, куда ему надо идти и рассказывали, что на право от нее и что на лево.

- Ну, оченно благодарен, теперь я пошел. И Володька уже бодро шагал совершенно ориентировавшись.

А разве вы не помните Абрама на пристани? Зимой мы забывали его, не знали даже где он, но весной, когда мы компаниями ходили глядеть, как «трогается» после зимнего стояния Волхов, мы всегда видели хлопочущего около баржи-пристани Абрама.

Волхов - предательская река. Стоят холода, кажется, что уже лед твердый, начинают ездить по нем, и вдруг то там, то тут появляются полыньи.

Говорили, что это из-за очень глубоких источников, которые дают максимум температуры с большим опозданием, то есть вместо июня и июля (на поверхности земли) только в декабре и январе, и подмывают лед. Под новгородским мостом почти всю зиму полыньи. Преданье гласит, что это после того, как Грозный, покоряя новгородскую вольность, побросал массу новгородцев в Волхов с моста. Абрам был физически здоровый еврей, с зычным голосом, с густой курчавой бородой. Когда начинали двигаться плоты по Волхову, они, благодаря изгибу Волхова у «Ионы Боженова», перед Кречевицами, не редко набегали на пристань и сдвигали ее. Так вот в эти дни и ночи Абрам без перерыва неимоверно ругался на весь Волхов и плывущие на плотах мужики дружным хором зычно ему отвечали. Ругань висела в воздухе долго, пока плоты не скрывались за Холопьим Городком. Кстати, о Холопьем Городке. Это естественный высокий мыс не далеко от Хутынского Монастыря, лежащий на другой стороне Волхова. Предание говорит, что, когда-то встарь, когда Великий Новгород был еще свободным городом, однажды, все торговые люди ушли на войну, остались только жены, дети и холопы, да небольшая охрана. Вот холопы взбунтовались, перебили охрану, завладели городом, разгромили терема и магазины, пьянствовали и буйствовали. Все-таки рать Новгорода об этом узнала и двинулась назад к городу. Холопы опомнились и поняли, что пощады им не будет. Они решили с оружием в руках уйти из города и укрепиться вот на этом самом мысу, который с тех пор и называется «Холопий Городок». Новгородская дружина сумела как-то окружить этот городок и всех бунтарей прикончить. Так говорит предание. Мы часто устраивали на этом мысе пикники и как хорошо и весело бывало! Молодость, где ты?.. Целые ночи, бывало, распеваешь у костра романсы под гитару.

Мой постоянный аккомпаниатор был Н.Н. Лихтанский. И где мой нежный тенор, который столько красивых и счастливых минут принес мне в жизни. Жив ли Н. Н. Лихтанский? (Старичелли) не знаю, но тенор мой похоронен на берегу реки Пилицы, во время великой войны. От хронического бронхита я вылечился на Кавказском Фронте, - но голос не вернулся.

Другие любимые места для пикников и прогулок были так называемые «Лесопилка» и «Собачьи горбы», тоже на другой стороне Волхова. Это были лесистые бугры, где весною было много ландышей. Откуда название «лесопилки», не знаю, может быть, когда-то давно здесь был лесопильный завод, но в наше время там никаких заводов не было. 

На этом берегу Волхова, между Котовицами и нашими казармами, была церковь Иоанна Богослова. Наш берег был низкий, но Иоанн Богослов все же был на довольно высоком мысу, входящем в Волхов. Эта церковь была приходом Котовиц. Возле церкви было несколько памятников и один из них хранил под собой прах нашего лейб-драгуна Драхенфельда. О его смерти сохранилось предание, что он имел многолетний, очень мучительный роман с замужней женщиной в Новгороде, что, однажды, она ему сказала, что больше вынести этого положения не может. Не может бросить мужа и не в силах уйти от него, Драхенфельда, и, что она решается лишить себя жизни. Так это и случилось. Драхенфельд поехал в Новгород, поклонился покойнице, вернулся домой и из пистолета выстрелил себе в рот. Говорят, мозгами был обрызган весь потолок. Я жил много лет спустя в его квартире. Воду мы получали из Волхова. Вода всегда мутная с глиной и илом. Поэтому, в каждой квартир имелся свой фильтр. Был такой специалист, который изготовлял эти фильтры. Два глиняных горшка, один над другим, наполненные углем, песком. В верхний горшок наливали воду, а в нижнем был кран, откуда и выходила уже профильтрованная вода. Но полковник Зенкевич решил усовершенствовать этот фильтр. Он в дне горшка стал просверливать отверстия. Горшки лопались. Изобретатель брал другие и упорно крутил коловоротом дырки. Полковник Зенкевич перестал ходить в собрание, перестал одеваться, по целым дням ходил в кальсонах и в старом пальто - крутил и крутил, а горшки лопались и лопались. Bсе мы толпами ходили его навещать, давали советы, удивлялись его настойчивости и уговаривали бросить это дело. Наконец, кажется 28-й горшок был просверлен насквозь. Масса дырок! С гордостью изобретатель объяснял нам преимущество его фильтра, торжественно передал его денщику: «неси и поставь на другой горшок». Денщик понес, споткнулся, задев ногой на ковер и... разбил с таким трудом добытый горшок. Зенкевич плюнул и больше уже не крутил. Он говорил, что «только блох надо торопиться ловить» и действительно никогда не торопился и очень часто опаздывал. Смешал он как-то охотничью дробь, два рядом стоящих номера. Надо их разобрать. Дидя Багратион, живший с ним, убеждал его, что не стоит, такая маленькая разница, что она не имеет серьезного значения, но Зенкевич не соглашался и опять изобретение. Дощечка, на ней врезана дорожка, а на пол пути этой дощечки дырочка, как раз для дроби меньшего диаметра. По дорожке (как дети катают яйца) пускались дробинки, большие катились в одну коробку, а малые проваливались и падали в другую. В Петергофе уже таких изобретений не появлялось.

Все из нас, кто пробыл 5 - 6 лет в Кречевицах, приобретали своеобразные привычки и отличались какими либо странностями.

А. Б.